Носитель культуры - Страница 4

К оглавлению

– Ты с ума сошла… – Он обнял ее за плечи и прижал к себе.

– А мама боится, что бросите. Она говорит, мужчины не любят бесполезного груза. Ты знай – я не бесполезная.

Он стиснул ее голову в ладонях. Она прятала лицо.

– Дай поцеловать тебя.

– Нет-нет, я грязная…

– Какая глупость! Дай, – он задыхался, – пожалуйста!.. Ты сразу все поймешь!

Она выскользнула из его рук, медленно отступила, пятясь, к двери в комнату, где ее ждала мать. Поправила волосы.

– Нет, потом… все – потом. Только не бросайте…

Какое теперь может быть «потом», подумал он, но не произнес вслух, боясь уговаривать, потому что уговаривать – все равно что насиловать. Сказал:

– Спасибо за «потом».

– Ты странный. Я могла бы умереть за тебя, правда. – И она скользнула в проем, и дверь плотно закрылась за ней.

…Не спалось. Комнату заливал раскаленный белый свет, нечем было дышать; в густом мертвом воздухе плясала пыль. Пот жег мозоли и ссадины, ныли натруженные мышцы. Мужчины ворочались, расстегивали пуговицы, наконец пилот сел и обхватил колени руками, пустым взглядом уставясь в пустое окно. И тогда музыкант спросил:

– Хотите, я сыграю?

Молчание длилось с минуту. Прямоугольник слепящего окна отражался в неподвижных глазах пилота.

– Сыграй, – сказал пилот.

За роялем музыканту стало страшно. Это казалось кощунством – играть здесь. Здесь можно было только стрелять и есть, и брести через барханы – до конца дней. Сейчас, подождите, взмолился он. Я не знал, что это так трудно – сделать первое движение… На него смотрели. Он вдруг увидел, что в дверях стоят и мать и дочь и тоже ждут. Он вспомнил ее завороженный взгляд и почувствовал, что сможет все. Еще час назад она была для него лишь насмерть уставшей, почти незнакомой молчаливой девочкой, – и вдруг оказалось, она настолько нуждается в нем, что любит его. Он опустил пальцы на клавиши. Ему показалось, будто он опустил пальцы на ее хрупкие плечи. Рояль всколыхнулся; по комнате проплыл широкий, медлительный звук. Такой нездешний… Он словно прорвался из прежней жизни, которая теперь казалась приснившейся в неправдоподобно сладком сне. Он доказал, что она не приснилась, что она была, что она может быть. Он мягко огладил задубевшие лица; он вкрадчиво протек в уши и заколебался там, затрепетал, зашевелился, как ребенок в материнском чреве, готовясь к жизни и пробуя силы… И существование вновь получило смысл; впервые за последние недели музыкант понял, что действительно остался жив. И останется жить дальше. Чистая река и светозарные вершины гор были совсем рядом. А если кипящий океан все же доберется до нас, я поставлю ее у себя за спиной, думал музыкант, и первый удар приму на себя…

Когда он перестал играть, все долго молчали. Он испуганно озирался, ему сразу снова показалось, что он некстати вылез со своей музыкой… Полгода назад мне за такой класс голову бы оторвали, смятенно подумал он, и вдруг увидел слезы на глазах пилота.

– Этот мальчик стал бы музыкантом, – проговорил инженер и снова лег, заложив руки за голову. – Э-э!..

Музыкант покраснел. Его друг поднялся, подошел к нему и хлопнул по спине.

– Нормально, – сказал он как профессионал профессионалу. – Нормально, хотя раньше ты играл чище.

Но никто не плакал, слушая, как я играю чище, подумал музыкант. Он был потрясен. Он все смотрел на пилота. Вслух он сказал:

– Еще бы. Почти месяц уже не работал.

– Да, пальчики того…

– Жаль, дальше идти надо, – вздохнула мать. – Так славно было бы тут остаться… жили бы себе…

– Спасибо, парень, – сказал пилот, зачем-то застегивая пуговицу на воротнике рубашки. – Это было неплохо. Ладно. Всем спать.

– Тс-с! – вдруг прошипел шофер, сидевший ближе всех к окну.

Все замерли. Стало совсем тихо, лишь ветер гудел снаружи.

– Что? – шепотом спросил пилот, выждав.

– Показалось?.. – еще тише пробормотал шофер. – Вроде как мотор…

Все уже стояли, пилот схватился за автомат. Пригибаясь, шофер мягко подбежал к окну.

– Ничего, – сказал он чуть спокойнее и распрямился, заглядывая ниже. Было видно, как он вздрогнул, как исказилось его лицо.

– Следы!! – свистящим шепотом выкрикнул он.

– Боже милостивый!.. – простонала мать, прижимая к себе дочь.

Все приникли к окну. След гусениц был отчетлив, видимо, машина только что прошла. На глазах ветер зализывал его струйчатыми потоками поземки.

– Спокойно, – сказал пилот. – Парни – к окнам! Ты здесь, ты в кухню. Вести наблюдение, стрелять без команды. Боеприпасы экономить! Женщины – в столовую, она от лестницы дальше всего. У вас один автомат, будете в резерве. Мы с инженером выглянем. Шофер – у двери, при необходимости прикроешь. По местам! Может, ничего страшного. Может, они ехали мимо! Сними с предохранителя, не забудь, – совсем спокойно сказал он музыканту.

– Не забуду, – ответил тот. Его колотило.

– Вперед.

Мужчины вышли. Музыкант двинулся было за ними из комнаты и вдруг налетел на завороженный взгляд дочери. Глаза ее были огромными и темными, и дрожали ее губы, которых он так и не поцеловал.

– Ты обещал… – выдохнула она. – Помнишь? Ты обещал!

– В столовую! – крикнул он, срываясь. У него подкашивались ноги, в висках гулко била кровь.

Он с трудом открыл дверь на кухню. В лицо ему хлестко, опаляюще ударил колючий воздух дня, не прикрытого ни стеклом, ни респиратором. Осторожно, стараясь двигаться мягко, как шофер, музыкант подобрался к окну.

Прямо под ним, в десятке метров от стены дома, стоял, чуть накренившись на склоне бархана, бронетранспортер грязно-зеленого цвета, на корпусе которого коробились застарелые, покрытые пылью камуфляжные пятна. Из кузова слаженно, по три в ряд, выпрыгивали громадные крысы в мундирах, таких же грязно-зеленых, как и присвоенный ими человеческий механизм.